Померк без солнца Петербург,
народ хворобой пропитался,
с лучистым светом день расстался,
настало время снежных бурь.

С высот, закрытых пеленой,
глядит на нас сплошная серость.
Настырный ветер бьет по нервам,
глумясь над снежной целиной.

Не умолкает снежный скрип
под спешным шагом пешеходов.
Под вечер даже мимоходом
не пробегает свет зари.

Торосы вздулись на Неве,
мосты печальные притихли.
Дворцов нахохленные шпили
не отражают лунный свет.

Две поэтических души
сошлись в высоком занебесье.
Звучал псалом протяжной песней
в созвездии праведной глуши.

Одна душа шептала вслух —
я вам пишу, чего же боле.
Случилось все по божьей воле,
но бог тогда был нем и глух.

Души другой раздался крик –
погиб поэт – невольник чести.
Взвилась рука никчемной мести,
в глазах застыл последний миг.

Во всем повинна не дуэль,
всему виной стрела коварства,
что поразила дух бунтарства,
а с ним и ангельскую трель.

Но дух бунтарства воспарил,
и трель поэтов не умолкла.
Летают души в самоволке,
их черный ворон не сгубил.

Ах, Муза, что тебе неймется,
зачем терзаешь душу мне?
Волненье в сердце отдается.
Сознанье будто бы в огне.

А ты по-девичьи смеешься,
нарочно путаешь слога.
Беспечно прозе отдаешься,
а мне поэзия близка.

Я присягнул задорной рифме,
убрал печаль из прежних строк,
отбросил скуку алгоритма
и повернулся на восток.

Уймись, настырная плутовка,
закрой не начатый роман.
В салон рифмованной тусовки
ворвался новый хулиган.