Ярославским вниманьем хотел насладиться,
но познал безучастье родимой земли.
Посмотрев отчий дом, захотелось напиться.
Под хламидой забвенья его погребли.

Он взирает на мир, словно каменный призрак,
из-под хмурых бровей безоконных глазниц.
Рядом, вскормленный властью, причесан, прилизан
особняк местной Думы молчанье хранит.

Прикрывает он дом от церковного лика,
что Советскую площадь ласкает перстом.
От златых куполов золоченые блики
не доходят до дома в обличии простом.

Вот уже двадцать лет отчий дом умирает
в самом центре селенья на Волге-реке.
Будоражащий память закат догорает
и сбивается рифма в кричащей строке.

224 души
растворились в растерзанном небе.
Кто-то метил беду заглушить,
кто-то списывал с были на небыль.

Прозвучал петербургский набат,
отозвался сердцами живущих.
Прослезился российский комбат,
оказавшись в компании ждущих.

Из слезинок взбурлила река
на надгробиях малых останков.
И по-бабьи завыла тоска
в городах и глухих полустанках.

Вся Россия прониклась бедой,
проявилась людская сплоченность.
И мигают звезда за звездой
в синем небе не так обреченно.

Забвенья омут бездуховный
втянул мою седую плоть.
Его студеные оковы
связали чувств круговорот.

В ночной тиши разбухли вены,
в ушах не слышен перезвон.
Мне не делиться сокровенным
под шумный плеск житейских волн.

Бубнит ворчливая старуха
остывшей памяти моей.
В душе никчемная разруха
на стыке рифмы и идей.